Чего не понимаю, так это сугубо формальный патриотизм. В жанре «почему Россия не правит миром?». Мы веруем в идентичность куска земли? И в государственную форму на нем? Тогда почему бы потомкам ирокезов не порадоваться за США? А что? Америка миром правит.

Форма и содержание

Если осмысленный патриотизм возможен, он должен быть вокруг особо русского способа жить и мыслить. Можно, конечно, спорить, а что за способ. Но если предположить, что «русский стиль» исчезает и остается просто земля, просто люди, просто какие-то трубы и какой-то бюджет, – чем это должно быть русскому патриоту дороже любой иной общности? В жанре пояснения: в силу чего римский гражданин, помнящий «тот самый Рим», должен переживать за судьбы королевства остготов и лангобардов? На месте этой Римской империи? И болеть за них в конфликте, например, с Византией? Или какими-нибудь вестготами? Пусть сами остготы и разбираются… А ему – гори оно все синим пламенем. Самое патриотичное, что тут может делать человек с идентичностью «того Рима», – перечитывать Марка Аврелия. Или, возможно, веровать во Христа. Если считает, что христианство не подорвало Рим, а вобрало его в себя.

Пару лет назад «прорусский Янукович» проигрывал Украину «американскому Ющенко». И русским патриотам вроде как полагалось болеть за «прорусского». Можно было и поболеть. В жанре «кто бы ни был прав, но это моя страна». Но в чем-то такое поведение едва ли не более антирусское, чем брезгливое равнодушие ко всей ситуации… Ибо считать предметом русской симпатии пахана, которому кореша подарили герб со значком «мерседеса», – конец русскости куда более выразительный, чем может уготовить ей любое возможное ЦРУ. Чисто конкретный пахан как средоточие «всего самого», Аввакума и Достоевского, 1945-го и 1961-го, условных «березок», книжек и человечности – это ли не полный абзац? Так может, большая любовь к русскости – как раз в противлении паханам? Хотя бы в пассивном, в неучастии, в отказе признавать за мурлом, попсней, распорядительными приказчиками и углеводородной элитой – ту самую нашу Россию, а?

Не к тому, что должно «болеть за врага». Не надо басаевых. Они же не только надстройки, но против «всего». Просто не надо путать одно с другим, и бить себя в грудь, и строить колонны из «патриотов надстройки».

Больше русскости будет в том, кто просто живет по-русски и строит себе дом по-русски, – а вовсе не «Великую Россию», заметим. Ибо «Великая Россия» – опасный и глубинно нерусский бред, если трактовать ее иначе, чем русские цари и большевики, то есть не как жертвенный, интернациональный проект…

Еще раз: национализм, равно как и формальный патриотизм – штука нерусская, импортная, куда более чуждая нам, нежели марксизм-коммунизм (марксизм-то как раз прекрасно лег на русские культурные коды, и «Рождение коммунизма из православия» еще напишут).

Национализм – компактное учение для компактных стран. Для Израиля, для Ирландии, для Эстонии. Это униформа – для малых наций, небольших территорий.

Если бы русских осталось десять миллионов и все они сгрудились на Вологодчине – тогда да, национализм. Или нам имперский национализм надобно? Скромные националисты говорят – хотим себе как в Эстонии. Буйные говорят – империя. Но империя и национализм – противоположности. И всегда так было. Запад потому и любит националистов из СНГ, что это залог невозможности, имперской невозможности именно. Он и русских националистов полюбит. В том же качестве. Почему нет? Так и видится, как страшный русский нацист едет за ярлыком на княжение…

Нездешние

Тогда весь вопрос: а по-русски – это оно как? Если соль и сахар задачи в том, чтобы соответствовать культурному коду, то где он, «категорический императив русскости»? Сложно облекать в словесные формулы, но какие слова приходят прежде всего? Некогда довелось писать, забавляясь игрой в сравнительную антропологию, что «англосакс – это цивилизованный варвар, а русский – культурный дикарь». Не повод особо гордиться или стыдиться, но повод знать… Глубинно русским кажется мне – нездешний. Это лучшее слово. Внешняя неопрятность, умственность, несчастная или даже счастливая любовь к смыслу, она же идеациональность в смысле Питирима Сорокина, культурность, отсутствие агрессии, радикализм, снисходительность в мелочах, жестокость в главном и большая свобода в отношениях, в быту, внутри себя. Все это вместе – как ни странно. Может быть, я выдумал этот тип. Выдумайте успешнее.

Мой идеальный русский никогда не нападет первым… Ему глубоко чуждо «упоение битвой», хотя за зло он может платить с процентами. Он вряд ли разрушает чужую сложность в порядке личной инициативы, чистый гопник, без примесей, – явление скорее американское. Наш скорее копит и добро, и зло… Его война за то, чтобы в мире больше не было войн. Его работа – чтобы не было работы. Он прекрасно знает, что человек слаб. И в этом смысле никогда метафизически не понтуется (все православие, в отличие от протестантизма, есть практика отсутствия такого понта). Он верит в не очевидное больше, чем в явное. Он щупает идеи руками, но оставляет пыль на столе. Что до бытовой свободы, то ее здесь, кажется, не меньше, чем в других частях света… Русский язык не имеет жесткого порядка слов в предложении, и сам он – эта свобода. И русская судьба не описывается единой функцией, ее график ломаный в каждой точке. Русские революционеры, кажется, угадали именно этот тип. И предложили что-то как раз ему, и русская революция удалась. Чему свидетельство – весь 20-й век. Пожалуй, главный век русской истории. Когда русские что-то явили миру и значили для него. И перестали значить для мира, как только захотели «пожить для себя». Но важно, что и пожить для себя не очень-то получается. Ну, так, чтобы у всех или у большинства.

История как тендер социальных форм. Вот под этот тип. Подойдет? Не подойдет? Ежели подойдет, страна еще сыграет для мира. Хотя бы в роли запасного полка. В 20-м веке ведь именно так и случилось. Казалось, что миру настали декаданс, фашизм и хана, но как-то сугубо вовремя проснулась Россия…

Александр Силаев, "Вечерний Красноярск"