Астрель, Москва, 2012. — 448 стр. Тираж — 2 000 экз.
Изящный околофилософский роман питерского ученого-филолога Евгения Водолазкина очень хочется назвать конъюнктурным. Приобретает он это свойство не по вине автора, а в силу того времени, когда оказался написан: любое произведение, затрагивающее проблему взаимоотношения человека и его веры, обречено в нынешней России на некий дополнительный набор социальных смыслов. Между тем, роман этот вовсе не о религии, он — о свободе и о движении; преимущественно в стороны, но при этом неуклонно — вверх.
Средневековый целитель по имени Арсений наделен недюжинными врачевательными способностями, которые проистекают в равной мере из наивно-научных познаний и из мистических, сакральных источников — собственной веры в бога и веры других людей в чудодейственный талант лекаря. По его вине первая и единственная жена умирает во время родов, после чего всю жизнь Арсений хранит обет безбрачия, пребывая в любви к ней и неумолчном раскаянии. Он странствует по Руси, исцеляя князей и бедняков, изгоняя из недужных чуму и проказу, по шелковым ниткам караванных маршрутов пересекает Восточную Европу, Средиземное море и посещает Храм гроба господня в Иерусалиме, а после возвращается домой — чтобы окончить дни в уединенной пещере неподалеку от родной слободы. Путешествие совершается не только в горизонтальной, но и в вертикальной проекции — это закрученное в четыре витка восхождение к истине, богу и познанию самого себя; герой несколько раз меняет имя, как бы отбрасывая прежнее тело и проживая разные судьбы — юродивого Устина, монаха Амвросия, святого праведника Лавра. «У истории нет цели, цель может быть только у человека», — утверждает Водолазкин, и если эта цель является благой, то расцвет духа для него, как и для всех окружающих, неминуем.
Сквозь холщовое рубище агиографического повествования видно здоровое, крепкое тело приключенческого романа, украшенного этнографическими татуировками: здесь народный быт и народные же суеверия, исторические картинки и исторические же заблуждения, броские панорамы средневековых нравов, размышления о любви и о национальном характере, понять который не под силу даже русскому человеку. Житийная форма позволяет автору формализовать некоторые событийные коленца, а также отказаться от вычерчивания психологических этюдов; единственным, но существенным недостатком этого становится непрерывно нарастающий пафос — иногда откровенно почвеннического характера. Так, тело усопшего Лавра, согласно его завещанию, поволокут по дебрям и болотам, пока от него не останется и следа; присутствующий при этом чужеземный купец возопит: «Что же вы за народ такой!?», а ему ответят, почесав затылок — мол, и сами не знаем.
Еще одна важная для автора мысль — это идея иллюзорности времени как такового. В жизнь главного героя её привносит Амброджо Флеккиа, итальянский путешественник, который наделен даром прозревать фрагменты людских судеб сквозь исторические пласты: он видит как Колумб открывает Америку и как монтажник возвращает ангела на храмовый купол Петропавловского собора, как идет корабль с паломниками на Соловки и как немецкий летчик бомбит советский город. Итальянец приезжает на Русь, в город Псков, чтобы прояснить слухи о близящемся конце света (грядет семитысячный год от сотворения мира). Наши соотечественники встречают гостя доброжелательно — «выяснение времени конца света многим казалось занятием почтенным, ибо на Руси любили масштабные задачи», иронизирует автор. Амброджо полагает, что время условно, хоть и измеримо числами; единственное слово, которым можно охарактеризовать произошедшее — это слово «однажды», а все события — это общие идеи добра и зла, лишенные подробностей и красок. Эта идея определяет сам язык романа — эклектичное, временами шокирующее смешение обыденной речи со стилизованной архаикой и постмодернистскими цитатами. Вкладывая в уста средневековых старцев слова «симметрия» и «автоматизм», Водолазкин наглядно демонстрирует читателю, как анахронизмы прокалывают временную ткань, однако та не расползается по швам; нет ничего удивительного и в том, что дремучий древнерусский травник цитирует Сент-Экзюпери — то, что случилось «однажды», случилось сразу всегда.
Приняв схиму и удалившись в добровольное отшельничество, лекарь, некогда звавшийся Арсением, осознает, что, раз времени нет, то и цельная личность — условие необязательное для существования. Распавшийся на мозаику из многих имен и тел человек становится только ближе к богу, ибо бог тоже пребывает вне времени и вне пространства. Кажется, именно это и является настоящей свободой, к которой должна вести земная жизнь.
По крайней мере, земная жизнь святого человека — но вряд ли того, кто предпочитает святости социальные смыслы.
Евгений Мельников
