Перед своим выступлением 6 июня басист и один из основателей группы Placebo Стефан Олсдал нашёл пару минут, чтобы поболтать с Newslab.ru об истории группы, честности, танцах и Дэвиде Боуи.
Давайте начнём сначала. Группа появилась 1994-м году, двадцать лет назад, верно?
Да.
Как вы думаете, если бы вам тогда кто-нибудь сказал, что вот именно этим, этой группой вы и будете заниматься следующие двадцать лет, как бы вы отреагировали?
Поржали бы только, наверное — «Ага, конечно».
То есть, вы не планировали тогда ничего серьёзного?
Знаешь, нам тогда только исполнилось по двадцать, а самое крутое в этом возрасте — твоя адская самоуверенность, практически самонадеянность; ты думаешь, что ты, как Супермен, можешь вообще всё. И ты прёшь напролом, по пути сжигаешь мосты, не признаёшь никакой ответственности — нет работы, да и не важно, давай просто играть рок, играть музыку, вот чем мы хотим заниматься! Ты не думаешь ни о чём вообще — ни о правильном питании, ни о правильном образе жизни, это всё потом приходит. Вот и мы ничего такого не планировали — то есть, да, у нас была цель, когда мы начинали, сыграть в одном конкретном лондонском зале со вместимостью пять тысяч человек. А что будет дальше, мы просто не думали.
А был какой-то момент, когда вы поняли «Так, ну всё — теперь это серьёзно»? Например, когда вы таки сыграли в этом зале?
С залом, кстати, смешно получилось — первый раз мы там сыграли, когда снимались в кино, в фильме «Бархатный прииск», мы играли группу, которая как раз выступает на этой сцене. То есть, первый раз мы туда попали не как Placebo, а как герои фильма. Ну, а потом уже сыграли там и сами — а дальше... Это вообще свойственно человеку — когда ты чего-то добился, что-то приобрёл, ты хочешь большего, хочешь идти дальше. Вот и нам захотелось играть в залах ещё больше, а для этого надо было записать пластинку покруче, ну, и так всё и закрутилось. И вот мы здесь, двадцать лет спустя — видимо, что-то такое для нас сработало, везение или ещё что, не знаю.
А бывает, что приходится пересматривать своё отношение к старому материалу? Вот, например, пора выходить на сцену, подводить глаза и петь про подростковые страдания, и вы думаете — «блин, нелепость какая-то, заниматься этим в сорок». Случается такое?
Ну, да, нам с каждыми гастролями всё сложнее составлять список песен для исполнения. С ранними песнями мы сейчас в довольно натянутых отношениях. Их же, по сути, писали другие люди — у них были другие идеи, другие взгляды на мир, они выражали другие чувства, по-другому одевались. В общем, да, бывает нелегко. Разумеется, мы сами хотим играть наиболее свежие вещи, то, что до сих пор ближе всего нам самим, нашим нынешним переживаниям. Мы всегда думали, что на сцене лучше исполнять то, с чем у тебя есть достаточно серьёзная эмоциональная связь — иначе это просто караоке какое-то получится. Но и баланс нужно тоже выдерживать.
Ведь публика может хотеть другого.
Конечно, ты же и для неё выступаешь тоже. Они заплатили приличные деньги, чтобы на вас посмотреть, и хочется сделать так, чтобы все ушли довольными. Короче, приходится идти на некоторый компромисс.
Вы, например, почти перестали играть на концертах «Pure Morning» — наверняка же многие хотят её услышать.
В мире нет столько денег, чтобы заставить нас снова сыграть эту песню! (смеётся) С ней вообще интересная история — никто тогда не думал, что она станет такой значимой. Мы её на альбом даже не собирались брать, не говоря уже о том, чтобы синглом выпускать. Мы её написали минут за пять — в 90-х у нас ещё были специальные сессии для записи би-сайдов, песен на вторую сторону сингла, потому что нужно было постоянно выпускать синглы; типа, чем больше у тебя выпущенных синглов, тем выше твоя позиция в чартах. То есть, нам лейбл говорит: «Нужны ещё би-сайды!» Ну, мы пошли записывать би-сайды — и «Pure Morning» была записана именно с этой целью. А потом кто-то с лейбла говорит «Нет-нет-нет, вы что, это же хит», и мы такие — «Чё, серьёзно? Ну, ладно». А потом она стала чуть ли не главным нашим хитом — но сейчас мы как-то не чувствуем в себе готовности к ней возвращаться. Какая-то она, знаешь... подростковая, что ли?
Ну ясно.
Хотя с другой стороны, я подумал — у нас же много песен, которые мы замочили. Убили, положили в гроб, закопали, а они потом хоп! И воскресают вдруг. Прямо как Лазарь какой-нибудь. Так что.... Ну, кто знает?
Понятно. А можете сказать, какая самая большая перемена произошла с этой группой за двадцать лет?
Ну, у нас много было больших перемен — мы же состав дважды меняли. У нас два последних альбома играет новый ударник — куда уж больше. У нас же трио, поэтому отношения становятся очень близкими. Когда в группе четверо, они ещё могут как-то разбиться на группы — у ритм-секции свой кружок, вокалист тусуется с гитаристом, всё такое. Но когда вас трое, разбиваться дальше уже некуда — поэтому в трио отношения очень близкие. И расставание с нашим вторым ударником далось нам нелегко. Много было с этим разных проблем, и мы тяжело их переживали. Ну, а теперь мы записали уже второй альбом со Стивом Форрестом (новым ударником — прим. авт.), и нам кажется, что Placebo снова нашли самих себя, свой голос, нам стало комфортнее в собственной шкуре.
А Стив ведь ещё значительно младше вас с Брайаном?
Да, полагаю, что так.
Этот факт как-то повлиял на группу?
Я бы сказал, что у Placebo сложился свой творческий почерк с самого начала, с первого альбома. Наше творческое партнёрство с Брайаном сложилось до того, как у нас появился барабанщик, так что в этом плане ничего не поменялось. Ну, а так — Стив отличный парень, очень добрый, и гораздо менее мрачный, чем наш предыдущий барабанщик. Можно сказать, он добавляет нам света.
К вопросу о новом альбоме, «Loud Like Love» — вы в одном интервью сказали, что это самая честная пластинка в карьере Placebo. Что конкретно сделало её таковой?
Мне кажется, это не только самая честная, но и самая уязвимая наша пластинка. Мы здесь как бы сносим фасад, убираем все преграды, которые могли быть вокруг нас — и набираемся мужества петь о самых личных и глубоких темах для нас. И о самой главной теме, одновременно самой затёртой и такой, о которой мы раньше не пели на протяжении целого альбома — о любви. И в своих текстах Брайан, мне кажется, проявил немало храбрости в освоении этой территории, да и музыкально тоже — когда мы писали эти песни, мы не думали о том, для кого они, они просто рождались сами по себе, естественно, без какого-то самоанализа.
Раз уж мы заговорили об эмоциях в песнях, не становится ли это утомительным — постоянно вытаскивать свои эмоции на всеобщее обозрение?
Когда сбиваются ритмы из-за смены часовых поясов, становится сильно труднее (смеётся). Вот как сейчас, у нас же первый концерт в этом туре по России. Но вообще ты с годами учишься восстанавливаться — восстанавливать связь с группой, связь с публикой. Это нарабатывается с годами — раньше мы могли так нервничать перед выступлением, что нас прямо тошнило. Сейчас мы тоже нервничаем, конечно, вот как сейчас — мы же впервые у вас выступаем, и впервые забрались в России так далеко на Восток — но тошнить, к счастью, уже никого не тошнит.
А есть у вас какой-то отдельный момент во всей истории Placebo — не знаю, песня, клип, конкретная строчка — которым вы больше всего гордитесь?
Ну, вот когда мы писали последний альбом, «Loud Like Love», я помню момент, когда мы дописали песню под названием «Begin the End», и я подумал «Ну, всё — вот оно. Мы написали нашу лучшую песню, и я могу спокойно помереть сейчас, потому что всё теперь будет хорошо. Жизнь прожита не зря». Эта песня далась нам очень тяжело, но когда мы её раскусили — это было то самое чувство, ради которого, в общем, я и играю в этой группе. Но его хватает минут на пятнадцать примерно — потом ты уже думаешь «Блин, надо ещё песен написать!» (смеётся)
Ещё не могу не спросить, как пожизненный фанат Дэвида Боуи — вы записывали с ним песню «Without You I’m Nothing», и вы помните, что вы чувствовали в тот момент, когда Дэвид Боуи заходит в студию к вам, ещё совсем молодой группе, чтобы записать с вами песню?
Дэвид Боуи обеспечил этой группе далеко не один такой момент, на самом деле. Во-первых, он позвал нас выступать у него на разогреве, когда у нас вообще ещё ничего не было, кроме одной демо-записи. У нас ещё альбом не вышел, а он уже позвал нас в турне. То есть, мы реально за одну ночь перескочили из клуба на триста человек на стадион с пятью тысячами, выступать перед Дэвидом Боуи. Это была такая встряска — (щёлкает пальцами) «Надо взрослеть! Надо срочно учиться выступать перед большим количеством людей». Ну, да, а на втором альбоме он захотел спеть на какой-то уже записанной нашей песне. Я помню, как мы записывали её в студии в Нью-Йорке, с Тони Висконти (музыкальный продюсер, давний соратник Боуи — прим. авт.), и Дэвид мне говорит: «Так, Стефан, на следующем дубле я встану и буду петь свою партию прямо тебе в ухо», и я такой: «Твою мать!» (смеётся) И вот я стою, играю свою партию, а он поёт мне прямо в ухо, и я думаю — «Блииииин, ущипните меня!» (смеётся)
И последний вопрос — когда ищешь вас в «Гугле», одна из подсказок, которая выпадает, звучит так: «Стефан Олсдал танец». Можем ли мы ожидать эти известные танцы сегодня на сцене?
Мои танцы.... Знаешь, мне нравится думать, что теперь я могу выразить себя иными, более тонкими способами. Мне нравится танцевать, конечно, ну, и сцена часто позволяет тебе делать такие вещи, которые в обычной жизни делать ни за что не станешь. Я, вообще-то, довольно скромный человек — я высокий, да, но я могу сделать так, что вы меня вообще не заметите. Так что на сцене ты можешь освободить свою более яркую, демонстративную сторону. Думаю, в прошлом я уже достаточно исследовал эту сторону своей натуры, с разной степенью успешности. Ты же растёшь, меняешься, эволюционируешь. Да, я делал что-то такое в предыдущих турне, но сейчас этот вопрос закрыт. Дело сделано.
Сергей Мезенов,
фото: Софья Шишацкая, Роман Жайворон, @placeboworld, Антон Петров
