С творчеством Александра Николаевича Островского связана одна из серьезных психологических травм, полученных мной за годы учебы в университете. На экзамене по русской литературе меня отправили на пересдачу, обязав за двое суток прочитать около 30 пьес этого чудесного драматурга. Испытание прошло благополучно, но не бесследно — и морщины на лбу, и въевшиеся в мозги пословицы, и десятки ипостасей Катерины, которую собственноручно хочется спихнуть с обрыва. Так вот, на спектакле «Лес», премьера которого состоялась в «Пушке» на прошлой неделе, я испытывал такую же головную боль, как несколько лет назад над хрестоматией.
Питерский режиссер Сергей Ражук, которому выпала честь нанести мне еще одну травму, как говорят, человек весьма суеверный. В этом отношении «Лес» — одно из наиболее интересных и сложных творений Островского, наполненное инфернальной и социофилософской символикой — наверное, не самый лучший текст для постановки. Во всех же других отношениях он прекрасен. История о двух нищих актерах, которые оказались в дебрях провинциального леса, где все обитатели — или жестокосердные филины да совы, или маленькие грызуны-подхалимы, разворачивает широчайшие интерпретационные просторы для настоящего художника.
Возможно, именно изобилие мыслей и подтекстов повлияло на скудность декораций, которая усугубляется унылым звуковым рядом, сопровождающим действия героев точно в дешевом ток-шоу. Исключительный изобразительный примитивизм в соприкосновении с богатейшим текстом приводит к тому, что весь физический план спектакля кажется удивительно мелочным. Вместо зеленых камзолов и зеленых занавесок, аквариумов с искусственными рыбками, заменяющих пруд, огромным бутафорским пнем, заменяющим все на свете, стоило бы выпустить актеров голыми на пустую сцену, дабы не отягощать пьесу ненужными деталями. В этом отношении Ражуку удалась интереснейшая задумка — совершенным образом спрятать режиссуру спектакля за текст — все важное, нужное и значимое, что происходит в «Лесе», идет лишь от первоисточника, да еще хорошей актерской игры.
Цитаты Чехова, которые окольцовывают спектакль, удивлять не должны — в разное время и в различных постановках в «Лесу» пытались высаживать и Шекспира, и Гёте, и даже вкраплять какие-то музыкальные сцены (что мы можем наблюдать и здесь). Перекличка между двумя авторами действительно сильна, но дальше цитат она здесь не движется — не видно, чтобы создатели спектакля ставили в качестве сверхзадач анализ неоднозначных жизненных коллизий или созерцание душевных переживаний личностей со сложной психологической организацией. А что было сверхзадачей? Смех?
Современный зритель, воспитанный на творениях мирового кинематографа, понимает слово «комедия» иначе, нежели зритель, живший два века назад. Многим невдомек, где и над чем смеяться в «Чайке», или почему смешны герои «Вишневого сада». В этом отношении режиссеры часто прибегают к той же уловке, что и Ражук, изменивший жанр своего спектакля на трагикомический. Вроде бы не рыба и не мясо — забавно, но страшно, господа, и грустно! Ход вполне разумный, если бы только не то обстоятельство, что, по сравнению с авторским текстом и его классическим книжным восприятием, доля Счастливцева в спектакле возросла неимоверно, тогда как Несчастливцев весь как-то съежился, поизносился и даже немного закомичился.
Как это понимать? Трагичности в происходящем поубавилось, комичность же выглядывает отовсюду, точно вездесущая ключница барыни. Пьяный, несчастный племянник, который бродит по саду в костюме Гамлета, а для того чтобы выяснить отношения с тетушкой, переодевается в Отелло, не вызывает сочувствия, скорее брезгливую жалость. В отличие от беспутного комика, героя Андрея Киндякова, за которого по-человечески переживаешь, Несчастливцев из исполина с железной волей превратился в обычного оборванца в холщовом плаще да со сломанным пистолетом за голенищем сапога. На этого оборванца натыкаются и брезгливо идут ко дну любые звучные истины, а финальный монолог Карла Моора из «Разбойников» из уст мягкой игрушки ни за что не испугает "кровожадных обитателей лесов" ...которые, впрочем, тоже не столько страшны, сколько смешны.
Важно заметить, что и текст претерпел сдвиг в сторону юмористичности — например, в оригинале на вопрос лакея Карпа: «Что это, сударь, вы так постарели?» - книжный Несчастливцев горько отвечает: «Жизнь, братец...», - а ражуковский — с вызовом: «Долго живу-с!». Таких примеров даже неискушенный зритель насчитает как минимум несколько.
Не хочется, да и не получается сказать ничего дурного про замечательных актеров Пушкинского театра. В ситуации, когда весь спектакль превращается в читку пьесы, труппа сделала все, чтобы за этим процессом было наблюдать увлекательно. Некоторые диалоги завораживают, иначе три действия спектакля были бы воистину невыносимы. К сожалению, большой вопрос возникает насчет Дмитрия Корявина, который определенно не справился с такой большой и тяжелой ролью, как роль Несчастливцева. Или он играет плохого актера — и тогда все хорошо. Или он играет хорошего актера — и тогда все так себе. Драматические паузы, громкие крики, резкие жесты выглядят неубедительно, натужно, и кульминация этой неубедительности — своеобразная дуэль с героем Якова Алленова, который переигрывает «трагика» по всем статьям. Купец выглядит не просто основательнее, но еще и достовернее своего оппонента.
Вспомним, что сам Островский давно говорил, что если исполнитель главной роли в «Лесе» будет неудачен, то все будут неудачны. Здесь говорить о провале, конечно, нельзя — зрителям подарили большой актерский спектакль, забавный и поверхностный в духе пьес Куни. Но ведь Островский — не Куни! Когда я читаю о постановках «Леса», например, Русским театром Эстонии или МХАТ, то мне становится досадно и жалко потраченного театром времени. Вместо глухого, буреломного леса смыслов и идей мы получили рощицу в английском стиле — аккуратную, подстриженную по последней лондонской моде. Только вот вышагивать по ней предстоит почти четыре часа — любители прогулок не пойдут, а любители рощиц — поленятся.
Евгений Мельников
Фото с сайта Красноярского драмтеатра имени Пушкина
