«Раскулачивать было нечего»
Я родилась в 1926 году. Мы тогда жили в деревне Осиновка в Курагинском районе. В 30-е годы хотели раскулачить моего папу. Я тогда все спрашивала маму — «что такое раскулачивание»? А она сама не понимала. Да у нас и раскулачивать-то нечего было. Папа, недолго думая, посадил меня с братом и маму в телегу, набросал туда наших чугунков и увез нас в поселок Ольховка, теперь это город Артемовск.
Отец скоро ушел на фронт. Мама у меня была очень красивая и умная, но необразованная — негде было учиться. И все равно она была разносторонним человеком: спеть, сплясать, пиво сварить — что угодно сделает!
В те годы детей в школу брали с восьми лет. В 1934 году я начала учиться и в 1944 окончила 10 классов. Несмотря на то, что это населенный пункт маленький, нас очень хорошо учили. В школе мы очень часто плакали. Приходит кому-то из класса похоронная с войны — весь класс плачет.
«Шли пешком с сухарями в кармане»
В детстве, когда я смотрела на врачей, я всегда испытывала интерес к медицине. Вот приезжают они делать уколы, я на них гляжу, а потом, как они уедут, беру фольгу, скручиваю ее, макаю в краски и «лечу» то кукол, то местных ребятишек. «Мы пришли к тебе полечиться!», — говорят.
За год до окончания школы я сказала маме: «Я хочу уехать учиться». Чтобы заработать денег на проезд от Абакана до Красноярска, я всё лето после 9 класса работала на заводе по обработке руд.
Ехать со мной поступать я подговорила еще двух девчонок — Анну (мы по-еврейски звали ее Ханкой) и Таю. Мы с мамой насушили в дорогу сухарей, Тайка взяла сушеной малины, а Ханка рыбу в туеске. Шли в Абакан мы долго — 190 км, но по пути нас время от времени подвозили разные люди на машинах. В поезде у Таи украли малину, а рыба Ханки испортилась, так что добирались мы только на моих сухарях.
Приехали — пошли искать квартиры. Я заплатила одной женщине, чтобы пожить у нее во время поступления, но она поставила условие: я должна была спать на месте коровы, потому что на ночь она заводила ее в дом, чтобы не украли. Утром она объяснила, что кормить ей меня нечем. И хотя у нее была корова, она мне даже не предложила просто стакан молока.
Это было военное время. В Красноярске постоянно стоял такой страшный гул от составов, на которых везли военных, технику и уголь. Я потом спрашивала у знакомых, этот гул все помнят, он до сих пор в голове стоит. Во всём этом шуме мы с девочками подали документы в институт.
По кличке «Почемузе»
Всё было строго, но мы втроем поступили. Экзамены — математика и русский, — проходили устно. Почерк у меня был очень плохой, моя учительница русского говорила: «Как твою тетрадь беру, так петлю охота надеть!». Знакомые потом смеялись, что судьба меня с таким почерком в правильное место привела. Перед экзаменами в течение 10 дней на улице Карла Маркса проводились консультации, я все их слушала.
У нас были хорошие преподаватели, они все очень понятно объясняли. Патанатомию у нас хорошо вел ректор Петр Георгиевич Подзолков. Еще у нас был преподаватель по фамилии Маркузе. Мы его звали «Почемузе», потому что когда к нему приходишь сдавать экзамен, он уж из тебя вытянет всё, что хочешь.
Я всё-всё записывала на лекциях, а потом учила, поэтому сложностей с пониманием не было. После окончания университета в 1949 году я ещё полгода училась на рентгенолога.
«Всегда ощущайте дыхание прокурора»
Университет дал достаточно, но в медицине всегда надо мыслить. Первый мой пациент был ребенок — мама привела сына, у которого завелись черви в ушах. Я побежала листать лекции и книги по медицине. Но действовать нужно было здесь и сейчас, приходилось выкручиваться. Тогда ведь еще не было таких технологий и анализов как сейчас. На учебе нам часто повторяли фразу: «Будете работать — всегда ощущайте дыхание прокурора!».
После обучения нам не выдали дипломы — перед тем, как получить их, мы должны были год отработать. Над нами, недавними выпускниками, люди подшучивали. Но это прекратилось, когда я одной такой шутящей женщине поставила верный диагноз и спасла ее.
«Стационар был забит тифозниками»
Из обследований тогда были только анализ крови и рентген. В Хакасии, куда меня изначально направили после окончания учебы (в Хакасии Мария Филипповна проработала месяц, потом ее муж договорился, чтобы ее перевели в Красноярск, «чтобы семья не распалась», — прим. Newslab), стационар был заполнен пациентами с брюшным тифом. Было много людей с хроническими заболеваниями сердца, а еще с водянкой — мы делали абдоминальные (органы и стенки брюшной полости) пункции.
Но надо сказать, что медицина в Сибири почти не отставала от столицы. Пациент мне как-то рассказывал, что он ездил на консультацию в Москву. Так вот, ему там назначили то же, что ему назначала я. Было очень приятно, я сама больным говорила по возможности консультироваться у более опытных врачей — на этом могла учиться.
«В попы смотреть не буду!»
Конечно, в наше время стало легче определять болезни, технологии ведь развиваются. А раньше — ну пощупали, горло посмотрели... Обследований особо не проведешь. Врачи еще тогда говорили: «Ну, буду я еще больным в попы смотреть!». А я одинаково смотрела что в рот, что сзади.
Меня научили всегда смотреть пациентам животы. Сидит больной — с него пот рекой, температура под 40, насморк. Он про то, что у него живот болит, уже и стесняется или забывает сказать. А это, между прочим, может быть очень важно. Медсестры меня не понимали: «Чего вы всех их валяете?». А я пока их всех не поваляю и не проверю животы, ночь спокойно спать не буду.
Развратные картёжники
Был случай, после которого я еще чаще и внимательнее стала животы смотреть. Привезли к нам молодую женщину в коме. Врач ее осмотрела, ничего не поняла. Я коллегу спрашиваю: «Ты живот ей смотрела?». «Смотрела», отвечает. Ну а как врачи обычно животы смотрят? Так, слегка рукой пощупает и хватит, штаны ниже не спускает. Я подхожу к пациентке, спускаю ей штаны вместе с трусами, а у нее на лобке татуировка «Хочешь, да?».
До меня раньше доходили слухи, что когда мужчины играют в карты, они с собой берут развратных женщин, раздевают догола, кладут, карты раскладывают на ее животе. И кто первый выиграл, тот первый имеет с ней коитус. А эти мужики их накачивали медицинскими препаратами всякими до бессознательного состояния. Например, в то время пользовались «беладонкой» (настойкой беладонны, прим. Newslab) от боли в животе. Если брали слишком большую дозировку, могло произойти вот такое.
Я как увидела татуировку, ее врачу сразу сказала, чтобы срочно промывала ее физраствором. О том, что на самом деле произошло, ее никто не спрашивал, когда она в себя пришла. Но из-за татуировки, ее состояния и рассказов, которые до меня раньше долетали, у меня возникли такие подозрения.
«Человеческий подход»
Нас учили делать так: заходит к вам больной, посмотрите ему в глаза, оцените его психологическое состояние. От этого зависел подход к каждому пациенту — как с ним разговаривать, чтобы не напугать, и что советовать. Ну и, конечно, у нас врачи никогда не ругались с пациентами, как это бывает сейчас. Не находишь язык с человеком — направляешь его к другому врачу, я так делала. А вот ругаться...
Я вообще ни с кем отношения не выясняла, но при этом была очень прямолинейной, даже с начальством. Меня как-то главный врач отругал за то, что я не выдала больничный. Я к нему подошла и на ухо сказала: «Вы не на своем месте». Потом он стал работать патологоанатомом, и каждый раз, когда он меня встречал, он подшучивал: «Ну что, теперь я на своем месте?».
«Пришлите русского врача»
Помню, раньше, вызывая врачей на дом, люди говорили: «Пришлите русского врача». Не хотели лечиться у врачей-евреев. Я лично обходила таких людей и всегда с ними разговаривала. «Вы почему так себя ведете агрессивно? — говорю, — У евреев лечиться не хотите? Умнейшие опытные люди, а я только-только со студенческой скамьи встала. Сами понимаете, от чего отказываетесь?». Причем отказывались от евреев часто те, кто сами был как-то обижен государством, — репрессированные, раскулаченные...
В остальном, мне кажется, раньше люди были более дружны с врачами. Сейчас чуть что — «Да я буду жаловаться!». Но иногда эта «дружба» выливалась и в плохое: приходишь к пациенту, который долгое время не в себе или без сознания, а родственник его просит подписать документы, чтобы имущество больного ему перешло.
«Ни о чем не жалею»
Сейчас я много занимаюсь огородом, очень его люблю. Правда, меня там часто кусают клещи. Люблю животных. Домашних у меня нет, но уличных я иногда подкармливаю и разговариваю с ними. В этом году у меня вылечили онкологию, которую я, возможно, получила из-за работы рентгенологом. Но я ни о чем не жалею — я была на своем месте в медицине.
Беседовала Анастасия Сосновская специально для Newslab
