Расскажите о ваших взаимоотношениях с министерством культуры края после вступления в должность Елены Мироненко. Когда вы впервые поняли, что относительно музея в министерстве есть какие-то планы?
В октябре было открытие биеннале, министр нас посетила, все было отлично и хорошо. В конце ноября от начальника отдела искусств министерства культуры края Виталия Зацепина была направлена служебная записка на имя начальника отдела культурно-досуговой деятельности и народного творчества Ларисы Давыдовой, где сообщалось, что в целях развития искусства в крае, создания новых форм демонстраций произведений искусства нужно включить в концепцию Музейного центра несколько направлений.
Красноярцы окунулись в современное искусствоСреди них — создание театрально-зрелищных площадок, лаундж-зон, галерей по различным направлениям изобразительного и декоративно-прикладного искусства, в том числе народных и заслуженных художников (архитекторов), создание условий для организации деятельности творческих школ, резидентами которых могут стать члены Союза художников России, создание условий для творческого процесса молодых профессиональных художников. После этого состоялось несколько закрытых от музея заседаний, на них обсуждались варианты разделения здания под конкретные проекты союзов и общественных организаций.
Далее к нам уже пришла делегация: художник Светлана Артемьева (председатель молодежного отделения Красноярского союза художников — прим. редакции), Наталья Сипетая (продюсер культурных проектов), Марина Москалюк (директор Красноярского художественного музея имени В.И. Сурикова), Татьяна Шнар (директор Дома искусств), Лера Березкина (один из руководителей проекта «Театр на крыше») — они пришли делить пространство, площади музея.
Они говорили: «Нам сказали, приходите и берите, что хотите», — якобы, это были слова министра.
Я, конечно, дал отпор, но это был первый звоночек — что где-то было принято какое-то решение.
Продолжаем знакомство с художниками выставки «Линия. Точка»Например, Светлана Артемьева хотела 20 мастерских для молодых художников. Наталья Сипетая — визуальный центр современной культуры, чтобы делать собственные проекты на площади тысяча квадратных метров музея, независимо от него.
Марина Москалюк выступила с тем, что у нас что-то не так, что наш музей нельзя называть музеем современного искусства, что у нас нет фондов, и предметы не апробированы историей. Для «Театра на крыше» нужно было выделить сцену и склад для хранения реквизита. А до того, как нам все это представить, они собирались и обсуждали музей без участия директора, сотрудников музея, мы даже не знали, что что-то обсуждается.
Когда на биеннале был Алексей Михайлович Клешко, смотрел экспозицию, мы ходили, и звучала такая вещь: красные залы надо убрать и забыть, Афган убрать и забыть, и сделать здесь музей визуального традиционного искусства. Потом я эту мысль услышал и от Елены Николаевны (Мироненко — прим. редакции) — и понял, что уже все решено, но, как любой романтик, я думал, что можно еще что-то изменить. Поэтому мы сделали свою стратегию, программу по развитию, где предложили делать школы, арт-резиденции, «крышу мира», платформы science-art (научное искусство), продолжать быть экспозиционно-выставочным центром, площадкой для музыкального и театрально-перформативного искусства.
Я думал, мы переубедим своими доводами, но они оказались никому не нужны. Видимо, решение было принято на уровне, который повыше министерства культуры.
Но ведь в «Театре на крыше» нет ничего плохого, Наталья Сипетая привозила в город отличные проекты, почему вы говорите, что этому не место в музее?
Например, если взять «Театр на крыше» — это упрощенный вариант традиционного театра в необычных пространствах.
А современное искусство делает не только фейки, жесты, оно очень серьезное, глубокое — и я постоянно говорю про новую драму, очень важно движение экспериментального театра, которое, кстати, в музее и так есть. Спектакль «Блонди» у нас действительно другим языком рассказывает о нашей сегодняшней жизни, наших внутренних и внешних проблемах.
Наталья Сипетая привозила хорошие проекты, и наверное их надо привозить и выставлять, но тогда нужна система, а не разовые акции. Нет плотности в культурной жизни Красноярска, и мы являлись той площадкой, которая притягивала, создавала интенсивную культурную среду, где человек мог увидеть современную фотографию, выставки, театр, музыку.
Как вам кажется, что будет дальше с музеем?
Дальше в лучшем случае будут поля изобразительного искусства (например, Союз художников тоже хочет тут что-то устраивать). Страшно, что здесь будет бессмысленность выставок, событий — я сам несколько раз впадал в это — музею нужно было зарабатывать деньги (потому что на этот год, например, нам из бюджета на деятельность не дали ни рубля). Вот на биеннале мы смогли сделать так, чтобы не было ненужных проектов, все случилось осмысленно, но я залез в долги. А обычно хорошо, если мы делали 50-70% осмысленного, а остальное — базар. Мы держали уровень, хотя часть «крастэц-базара» и у нас была: самоцветы, восковые фигуры, все время были какие-то гадости, потому что не хватало сил и средств на хорошие проекты. Но стержень и основа важнее.
Главный вопрос — найдутся ли деньги. Для большой реконструкции нужно 2-3 миллиарда, я не уверен, что их найдут. Реконструкция, которую мы предлагали, очень дешевая, на 500-700 миллионов, в основном ремонт. Но край не дал нам денег, проект фасада придержали.
Да, придет новый директор — и что? На реконструкцию нужны деньги, на новую деятельность тоже. Нам не выделили денег на этот год вообще. Прошлый год был такой же, но там было биеннале, мы как-то выкрутились, а этот год еще жестче, никаких грантовых денег нет. Может быть такой вариант, что деньги есть, ведь вообще-то на культуру дали много денег, но их не дают конкретно мне, а придет новый директор и деньги посыпятся. У современной власти есть такая фишка, связанная с чиновничьим произволом: старый директор ничего не может сделать, приходит новый и может все.
Вот пример: Александр Федорович Ефимовский, директор художественного музея (имени В.И. Сурикова — прим. редакции), ему так до конца жизни не дали денег на какие-то серьезные вещи, и только с приходом нового директора что-то появилось.
Как вы думаете, есть ли сейчас в городе или крае достойный претендент на место директора музея современного искусства?
Я думаю, это утопия. В содержательном смысле — иметь какой-то багаж в тридцать лет мне кажется нереально. Может быть, придет человек, который ничего не знает, а потом возьмет кого-то, кто все знает, но в той бюджетной ситуации, в которой находится музей, такого не сделаешь.
Экспозиционеров и кураторов, лучше, чем в музейном центре, в Красноярске нет. Если они не пригласят этих людей и не будут с ними работать, то все тут развалится и умрет.
По каким критериям можно определить хорошего претендента на это место, что он должен уметь, знать, с кем должен быть знаком?
Человек искусства — это человек-облако. Облако — это связи, контакты, взаимодействия с другими художниками, режиссерами, с тем творческим миром, который окружает не только Красноярск. Это создает масштаб, горизонт. Если с ним много кто в контакте, значит, и он что-то из себя представляет. Еще, конечно, важно образование. Это не просто классическое образование, ты его должен получить, но нужно что-то еще, чтобы понимать, что здесь происходит. Даже получив искусствоведческое образование, люди сложно привыкают и понимают, что здесь делается; нужно постоянно находиться в среде. Это современный срез того, что происходит сегодня — возникают новые смыслы, новые картины мира, и это всё надо знать.
В каком состоянии вы оставляете музей, какой, на ваш взгляд, его уровень?
На взлете. Музей не горизонтально плывет, он приобретает второе дыхание — я имею в виду междисциплинарные вещи, которые мы стали делать, стали глубже и объемнее в показе современного искусства. Наконец все стало сходиться: и визуальное искусство, и другие формы, все это стало соединяться на одной площадке музея.
Что бы вы сделали, если бы смена директора была не такая экстренная?
Я лет пять назад поставил цель, что нужно уйти красиво, и хотел вырастить достойную кандидатуру, сделать ремонт, фасад классный, бутылки шампанского разбить об этот фасад и презентовать нового директора. Это должно было изнутри идти, а не от министерства. И я начал проговаривать это с Еленой Паздниковой и той командой, и они практически согласились. Если бы они остались, может, в этом году я бы ушел сам. Кандидатура от музея действительно готовилась и обсуждалась в министерстве, и министерство она устраивала.
Почему вы не могли уйти спокойно, к чему эта шумиха?
Нужно было быть честным перед всеми, кто знает это место, как лобное для мысли. Красноярцы приходят сюда считывать смыслы, у нас тут масса странностей, но новая волна молодежи, которая сюда приходит — они хотят всё знать.
Нельзя делать так, как сделали сейчас — вот такое вытворять и чтобы всё сходило с рук. Красноярск надо приучать, чтобы он сам за себя заступался. Мы же не только за себя, но и за всех.
А как вы «допустили кладбище на фасаде»?
Это знак оказался. Больше всего я доверяю художникам. Американский художник BIP сначала хотел делать другой проект, но вдруг вспомнил вот этот сюжет про парня, опаздывающего на кладбище. Он стал упорствовать. Ему отказал сначала куратор, потом куратор биеннале Сергей Ковалевский, я ему тоже отказывал, но он ходил и ходил со слезами на глазах.
Я допустил кладбище, потому понял, что художник хотел что-то сказать нам, и это было важнее, чем просто фасад. Художник что-то нам передал, может, он чувствовал, что всему приходит конец. Сначала меня это коробило, особенно крест, потом я понял, как это правильно.
Здание сейчас выглядит супер, это можно через годы показывать, никто не поверит, это сюрреализм какой-то: отпечатки, следы всей нашей деятельности каким-то образом отложились на фасаде. Одно обнуляется, появляется другое. А, может быть, действительно, тут будут диваны продавать или посуду, а где-то будет выставка. При тех тенденциях, которые появились, я не исключаю ничего.
